Новости общество Россия - iCity.life Оренбург

Сперва они подумали, что это просто пожар, но затем у кур начали чернеть гребешки. Когда речь заходит о Чернобыльской ядерной аварии, каждый здесь вспоминает неожиданные подробности — нелепые или чудовищные, — которые засели у него в памяти. Кто-то рассказывает о деревне, которую после ухода людей, захватили одичавшие свиньи. Кто-то о том, как молоко превращалось в белый порошок, когда жители Припяти (города, находившегося в нескольких сотнях метров от обреченной АЭС) пытались сбивать масло. Кто-то о коте, который во время массовой эвакуации через 36 часов после взрыва отказывался лезть в чемодан: его владелец не хотел его оставлять. Как можно забыть о том, что 70 белорусских деревень пришлось буквально зарыть в землю? Или о том, как советские солдаты отстреливали отравленных радиацией собак, когда те забредали в соседний город? Или о том, как те же самые солдаты с риском для жизни меняли с интервалом в несколько недель флаги на крышах зданий, когда старые уничтожал радиоактивный ветер?

Многие вспоминают и о 23-летней беременной жене отважного и безрассудного пожарного, тушившего рано утром 26 апреля 1986 года четвертый реактор. Врачи московской больницы, в которую его перевезли, запрещали ей обнимать мужа. Она не послушалась их указаний и продолжала за ним ухаживать, даже когда медсестры перестали заходить в палату, в которой он лежал голым, под плотным целлофановым покровом. Через два месяца после его смерти она пришла на то кладбище, где он был похоронен в «матрешке» из двух гробов, цинкового и деревянного, опустилась на колени у его могилы — и у нее начались роды. Ребенка она назвала Наташенькой, как хотел покойный муж. Из-за радиации Наташенька родилась с циррозом печени и пороком сердца и через четыре часа умерла. В этой смерти была некая зловещая симметрия: ребенка убила та же взаимная любовь его родителей, которая дала ему жизнь.

Многие жители Припяти наблюдали пожар, возникший, когда взрыв разнес оболочку реактора и ее обломки пробили крышу, с балконов своих квартир. На их глазах АЭС превратилась в вулкан, извергающий куски раскаленного графита, которые поджигали все, на что падали. Как пресловутая лягушка в кастрюле с закипающей водой, горожане не сразу заметили, как радиация начала потихоньку их убивать. Советские чиновники, опасаясь вызвать массовую панику, не стали сообщать населению об опасности, в которой оно оказалось. Однако характерные признаки проявились быстро. На коже у людей стали выступать темные пятна. Гребешки у кур из красных превратились в черные.

Сергею Франчуку, который водит приезжих в 30-километровую «мертвую зону» — она же «зона отчуждения» и «закрытая зона», — окружающую печально известную электростанцию, запомнились в первую очередь не куры, а водка. «Водка превратилась в валюту, — улыбается он, обнажая золотые зубы. — Мы расплачивались ей за бензин и за еду. Все ходили пьяными». Франчук носит камуфляжную форму. По его словам, он — один из трех людей, которые работают в зоне больше десяти лет. В ночь взрыва он проснулся от стука в дверь. Стучал его сосед-пожарный, отправлявшийся к реактору. «Он велел мне брать жену и дочь и уезжать», — говорит Франчук, вернувшийся — без семьи — обратно на следующий же день. «Я хотел помочь, — вспоминает он, — но туда пускали только военных. Мой брат служил в армии. Через четыре года он умер — как и мой сосед».

Сейчас Франчук живет в той же деревне, у самой мертвой зоны. В самой зоне жить запрещено, хотя украинское правительство игнорирует несколько сотен «самоселов», большинство которых — пожилые люди, вернувшиеся в свои дома и деревни (обычно они нигде не регистрируются, и официальных данных об их числе нет).

Я приехал сюда за несколько недель до 30-й годовщины катастрофы. Сейчас, спустя три десятилетия после самого ужасного дня в истории атомной энергетики, Чернобыль остается загадочным и пугающим. Когда я рассказывал знакомым, куда я собираюсь, они не знали, как на это реагировать. Не пей там воду, говорили они. Принимай йод. Надень плотные подштанники.

При этом, несмотря на любые страхи, с каждым годом Чернобыль посещает все больше туристов. Здесь нет сувенирных лавок. Здесь никто не может гарантировать, что ты не покалечишься где-нибудь в развалинах. Работающие туалеты здесь есть только на полуразрушенной железнодорожной станции и на электростанции. Франчук, что-то вроде местного специалиста по технике безопасности, успел выпить бутылку коньяка еще до полудня. Со второй бутылкой он закончил к трем часам дня. Однако все это не мешает ежегодному притоку тысяч любопытствующих. Большинство приезжает через Киев, расположенный в часе пути. Примерно за две сотни долларов можно заказать экскурсию в группе из 40 или около того человек, в ходе которого вам покажут самые известные места Припяти: разваливающуюся школу, бассейн, городскую площадь с колесом обозрения и каруселями. За 600 долларов вы получите экспедицию классом выше — вроде тех, которые устраивает 31-летний организатор моей поездки Павел Мельчарек (Pawel Mielczarek).

Когда Мельчарек был совсем маленьким и жил в Варшаве, у него была всего одна книга — энциклопедия. Еще не научившись читать, он наткнулся в ней на жутковатые фотографии, иллюстрировавшие статью про Чернобыль. «Я спросил маму, что это за картинки, и она объяснила мне, что это была большая трагедия, — рассказывает он. — Прошло много лет, и я решил: мне пора там побывать». Впервые Мельчарек посетил Чернобыль семь лет назад и с тех пор приезжал сюда больше 70 раз. Он привозил с собой людей со всего мира, что помогает пережившим аварию местным жителям — таким, как Франчук, — получать немного денег, подрабатывая гидами. Мельчарек может показать вам практически все, что угодно: изящное кафе «Припять» с разбитым витражным фасадом, покосившиеся краны над берегом реки, больницу, где врачи лечили облученных — и практически гарантировано отдавали в процессе собственные жизни. Попасть можно почти в любую точку, если предварительно уведомить Мельчарека о своих планах. Хотя Советского Союза давно нет, бюрократию это не отменяет, и на визит в каждое место нужно получать специальное разрешение.

Заглянуть в зону хотели бы многие, однако некоторые боятся сюда ехать, а некоторым слишком далеко добираться. Избавиться от 20 тонн ядерного топлива, которые находятся внутри реактора, современная технология по-прежнему не может, зато она нашла способ, который позволяет любому желающему посетить Чернобыль. Это виртуальная реальность. Креативный директор польского разработчика программного обеспечения The Farm 51 Михал Гжесичек (Michał Grzesiczek) устанавливает в некогда роскошном припятском бассейне треногу с камерами GoPro. Мы прячемся за крошащимися колоннами, и он нажимает кнопку на закрепленном на запястье пульте. Все 14 камер включаются одновременно. Используя снятый с их помощью материал, Гжесичек и его коллеги смогут создать 3D-модель бассейна. На эту модель, как обои на стену, лягут фотографии, что в результате даст точную картину. С помощью шлема виртуальной реальности зритель сможет добиться эффекта присутствия и увидеть и облупившуюся краску на ведущей к трамплину лестнице, и груду обломков в глубокой части бассейна.

Проект, названный просто — «Chernobyl VR», должен начать работать в этом месяце. По сути, он лишь дополняет череду экспериментов с технологиями виртуальной реальности, позволяющих людям посмотреть на места, посетить которые в реальном мире было бы трудно или невозможно. Так французские исследователи сумели воссоздать высадку в Нормандии. Еще одна команда превратила картины Ван Гога в виртуальные комнаты, которые можно осмотреть. В «Виртуальный Чернобыль» для начала будут входить три места: школа, бассейн и заброшенный дом в одной из деревень. В дальнейшем новые места будут постепенно добавляться.

Это сложный процесс. Чтобы «отсканировать» маленькую комнату, площадью всего в 20 квадратных футов, требуется четыре часа. Для крупного объекта вроде бассейна нужны два дня работы и 10 тысяч кадров. Однако сотрудники компании считают, что они не зря тратят силы. «Чернобыль — место таинственное и мистическое, — говорит Гжесичек, перемещая треногу, чтобы сделать очередные снимки. У нас есть шанс показать людям правду. Кроме того, мы хотим зафиксировать ситуацию — ведь здесь все очень быстро меняется».

Его проект не только удовлетворяет любопытство зрителя, но и документирует реальность — точнее две исчезнувшие реальности: мир 1986 года и советский мир. В школе на полу валяются старые книги и пугающе маленькие противогазы — привет из времен холодной войны. Со стен на ряды пустых парт смотрят черно-белые фотографии российских лидеров. В одной из комнат висит ленинский лозунг: «Учиться, учиться и учиться». Ветеран Чернобыля Сергей Акулинин показывает нам здание. Когда произошел взрыв, Акулинин уже шесть лет жил в Припяти и работал оператором турбины. Той ночью его смена была на соседнем реакторе. Сейчас он — единственный гид в Чернобыле, находившийся так близко от места аварии. Почему он решил принять участие в этом проекте? «Проект?— переспрашивает он раздраженно. — Для меня это не проект, а моя жизнь».

Акулинин, которому сейчас уже 60 лет, предлагает показать мне свою старую квартиру. Мы пробираемся по снегу к дому с разбитыми окнами. «Последние 25 лет я прихожу сюда каждую неделю, говорит он, указывая на комнату, в которой когда-то спали его дети — мальчики двух и шести лет. — Я уехал в 1986 году, но мой дом до сих пор здесь. А вот сыновья впервые приехали только недавно. Моему старшему запомнился угол, в который его ставили, когда он плохо себя вел, а младший вспомнил только обои у кровати. Они даже не думали, что приезд сюда так их взволнует».

Чернобыль пугает, как пугают любые заброшенные места. Дело даже не в призраках ушедшей жизни — голой кукле, валяющейся лицом вниз в груде щебенки, пыльных туфлях, оброненных на лестнице, разваливающихся пианино, — а в том, с какой скоростью природа буквально у нас на глазах уничтожает дела человеческих рук. Над домами уже поработала эрозия. Внутри все напоминает о хрупкости человеческой цивилизации и навевает гнетущие мысли. Сквозь прогнившие от воды полы прорастают деревца. Звук дождя раздается изнутри домов, а не снаружи.

«Насколько все это опасно?— спрашиваю я Мельчарека, пока мы с ним ждем, когда специалисты по виртуальной реальности закончат съемки. — От нас же даже не требуют носить защитную одежду». Он вынимает карманный дозиметр и подносит его к земле. Прибор показывает 0,25 микрозиверта (примерно четверть миллионной зиверта) — то есть приблизительно такой же уровень радиации, как в Лондоне. Для сравнения: уровень радиации на блочном щите управления сразу после взрыва достигал около 300 зивертов. При таком излучении смертельную дозу можно получить за минуту. «Сейчас в запретной зоне можно спокойно провести хоть год. Здесь можно даже спать», — объясняет Мельчарек.

Разумеется, необходимо соблюдать определенные правила. Под верхним слоем почвы уровень радиации резко возрастает. По словам Мельчарека, именно поэтому населению не разрешают вернуться в зону — ведь дети могут начать копаться в земле. Только люди могли так извратить мир, что бетон стал безопаснее почвы.

Прежде чем покинуть Чернобыль, необходимо пройти через советский радиационный детектор на одном из множества пропускных пунктов. Это устройство напоминает телефонную будку без двух стенок. Ты встаешь перед черным экраном и прикладываешь руки к сенсорным панелям с внешней стороны машины. Если что-то не так, через несколько секунд загорается красный огонек и звучит сирена. После этого тебя задерживают, пока врачи не проведут осмотр или пока охрана не отберет у тебя спрятанные в сумке опасные сувениры. Несколько лет назад два туриста сумели пронести сквозь детектор какие-то радиоактивные тряпки. Их поймали в аэропорту, задержали на несколько дней и заставили заплатить большой штраф. Если радиации нет, то детектор выдает желтый огонек: «Чисто».

В тот же день мы посещаем больницу, в которую отправляли первых облученных. Как мне рассказывают, это одно из трех действительно опасных мест в Чернобыле (остальные два — завод по производству топливных стержней, и само здание реактора). На столе лежит груда обугленных тряпок. Мельчарек подходит с дозиметром. Тот показывает 83 микрозиверта — в 400 раз выше, чем снаружи — и издает неприятный предупреждающий писк. По словам Мельчарека таких радиоактивных остатков одежды, способных с ходу выдать годовую безопасную дозу зивертов, много в некоторых помещениях больницы. В этом грозном месте я провел час, любуясь пустыми палатами, ржавыми койками, треснувшими унитазами и опрокинутыми аптечными флаконами. Впрочем, за исключением подобных очагов заражения Чернобыль сейчас безопасен.

Сейчас в зоне работают две с половиной тысячи человек. Часть из них — охрана и гиды, однако большинство заняты на самой АЭС — либо ведут медицинские исследования, либо неусыпно обеспечивают безопасность реактора (т. е. затыкают трещины в бетонной оболочке), либо готовят обеды для остальных на стерильной кухне. Каждый день они приезжают сюда на единственном поезде, который ходит из Славутича — города в 40 милях от электростанции, построенного для эвакуированных из Припяти. В 8 утра здесь возникает изрядная давка. На второй день, подъезжая к Чернобылю на поезде, я замечаю на одном из зданий английскую надпись «Welcome to hell» («Добро пожаловать в ад»).

Постапокалиптический стиль Чернобыля настолько знаком нам по фильмам и играм, что эта надпись, как и многое здесь, выглядит слишком шаблонной, чтобы воспринимать ее серьезно. Однако в какой-то момент Чернобыль, действительно, превратился в ад на Земле, во врата к нечеловеческим мукам. Потом на реактор с вертолетов сбросили мешки с песком, а через туннель под ним закачали жидкий азот. И ад замерз.

В наши дни эта аналогия вновь обретает актуальность. Тридцатилетие в данном случае — не просто случайная дата. Как любое придуманное в спешке решение, бетонная защитная оболочка была временной мерой. Так называемый «саркофаг» был рассчитан только на три десятка лет. «Исходный саркофаг просто накрыл реактор, — говорит официальный представитель Чернобыльской АЭС Юлия Константиновна (Ю. К. Марусич, — прим. пер.). — Это должно было локализовать проблему и избежать высвобождения огромного количества радиоактивных веществ». Она указывает на украшенное множеством наклеек, запрещающих фотографировать, окно за своей спиной, сквозь которое виден реактор. Вдоль обзорной галереи висят флаги стран, пожертвовавших 1,54 миллиарда евро на создание замены для трескающегося саркофага. Предположительно, за распадающимися стенами находятся 4 тонны черной радиоактивной пыли.

Новым решением станет обширный стальной кожух, под которым можно было бы целиком спрятать собор Парижской Богоматери. Купол строится рядом с расплавившимся реактором. Потом его передвинут на гигантских рельсах и накроют им энергоблок. Толщина купола составит 9 метров. Внутри он будет полым, и через него будет прокачиваться теплый воздух. Это поможет снизить влажность внутри реактора почти на 40%, что замедлит разрушительные процессы. Идея заключается в том, чтобы выиграть время. Предполагается, что АЭС будет со временем разобрана по кирпичикам, однако Константиновна (так в тексте, — прим. пер.) признает, что технологии, которая позволила бы безопасно избавиться от того, что находится внутри, пока не существует. «Новый купол должен продержаться не меньше 100 лет, — говорит она. — За это время необходимые технологии можно будет разработать».

После этого отшлифованного объяснения (за неделю до моего приезда моя собеседница рассказывала то же самое американской правительственной делегации), я спрашиваю Константиновну, почему она с мужем — инженером-атомщиком — и двумя маленькими детьми приехала в Чернобыль в 1990 году из российского Нижнего Новгорода. «Я помню день, когда узнала о случившемся. Мне казалось, что это происходит где-то очень далеко. Затем, через четыре года, я приехала. Сама не знаю, почему».

Кем надо быть, чтобы переехать Чернобыль? «Друзья иногда задают мне такие вопросы, — говорит она. — Многие из тех, кто сюда приехал, работали по 10-20 лет в области энергетики. Это специалисты, которые хотели быть полезными, и их работа была, безусловно, важной. Но в то же время, многие, в сущности, просто бежали от личных проблем. Чернобыль — подходящее место для тех, кому было от чего бежать».

Акулинин, переживший аварию, остался здесь, хотя вышел на пенсию уже 14 лет назад (каждый день, проведенный в зоне, идет за пять дней пенсионного стажа). Однако он тоже по-своему убегает от прошлого. Когда мы с ним общались, я часто просил его рассказать о той ночи. «Завтра расскажу», — говорил он сначала. Затем он начал обещать рассказать после обеда. Наконец, когда мне уже нужно было уезжать, он сказал: «Поговорим сегодня вечером, за бутылкой. Нам потребуется много времени». Он прекрасно знал, что к вечеру я уже уеду.

Светлана Алексиевич, получившая за свою книгу «Чернобыльская молитва» Нобелевскую премию по литературе, вспоминает, что ей потребовалось много часов общаться с Людмилой Игнатенко — женщиной, мужа которой похоронили в «матрешке» из гробов, — чтобы та, наконец, рассказала, как все происходило на самом деле. Это было слишком болезненно, слишком лично. Недаром Игнатенко заявила ей: «Это нельзя рассказать! Это нельзя написать! И даже пережить».

Мир тоже до сих пор не пережил до конца Чернобыль. Это слово по-прежнему остается символом злоупотребления чудом ядерной энергии — статистически считающейся самым безопасным энергетическим источником. Облучение сказывалось на разных людях по-разному, временами порождая гротескные эффекты в духе братьев Гримм. По словам очевидцев, одного из пострадавших «раздуло как бочку», а другой, наоборот, так скукожился, что мог носить только детскую одежду. По самым скромным оценкам авария унесла в общей сложности 4 тысячи жизней. Вдобавок, если вспышка рака щитовидной железы у детей (вызванная радиоактивным грудным молоком), точно была порождением катастрофы, то прочие ее медицинские последствия, по мнению большинства экспертов, невозможно достоверно определить.

Отчасти наш интерес к случившемуся связан с трагическим прошлым. Но при этом Чернобыль остается угрозой — и останется ей в будущем. В нем есть нечто от античного мифа: заключенный в разрушающемся бетоне великий ужас, который был принесен в мир человеком и от которого у человека нет надежной защиты. Избавиться от него мы не может. Эту ошибку нельзя исправить. Как бы мы ни подсчитывали ущерб, нанесенный катастрофой, его невозможно изгладить даже спустя 30 лет.